Izmena

Роман Шебалин

ИЗМЕНА

(Сон Юрки Тудымова)

Почему-то позвонили мне поздним вечером; поднявши трубку, с удивлением отметил: незнакомый голос, чуть-чуть ехидный голос, даже - слегка торжественный голос. Голос мне сообщил, что: достали билеты на последний рейс и что самолет у меня через три с половиной часа, и что я еще успею собраться, может, что-то дорисовать, дописать...

Удивился? Нет, не голосу, не звонку (ждал ведь...) - удивился, кажется: - я действительно знаю: да-да, конечно, самолет через три с половиной часа, а я, несомненно, успею собрать свои вещи, дописать новую поэму и закончить твой портрет. Обыкновенный рейс; я удивился его обыкновенности; поверил голосу.

Зачем?

Не было суматохи. Спокойно переоделся, дописал поэму, с портретом, правда пришлось повозиться, но минут через десять-двадцать - завершил эту трехлетнюю работу; завернув его в газету, спокойно стал собирать сумку: пара записных книжек, авторучка, циркуль, томик стихов Андрея Белого, новая поэма, небольшой хрустальный шарик, соль, спички, бомба, завернутый в газету твой портрет, немного денег, впрочем, нет, деньги тут же выложил, вспомнив, ведь не понадобятся...

Город, вероятно, спал; но - круги, квадраты и ромбы вечерних искрящихся окон, наполненные тугим желтоватым светом разбитых куриных яиц, казалось, - танцевали какой-то продрогший и - жаркий бессмысленный танец, гибкие, влажные тени, словно африканские звери, распластавшись по шершавым стенам грозящихся взорваться домов, лепетали, шипели, но - радовались некой непонятной свободе. Город - до краев, до кроваво-черной пены туманного заката - кружился, вихремый этими танцами родными, безумными... А ветер вертел окна и тени, ветер - во мне, в городе - был странною правдой, которая в немощном сознании моего невероятного спасения - где-то там, где нет почти мне, а только - я, необманувший зло, но, кажется, добро предавший, подарил тебе, нет! подарил бы тебе этот навек заверченный город, город, в котором мы уже не умрем.

Обыкновенный салон самолета напоминал - заброшенный вагон-ресторан: кривенькие жестяные столики, складные стулья, пол - тертый линючий линолеум, закопченный расписной потолок в помидорных истеках; навстречу мне из боковой полупрозрачной двери вышел пилот.

- Здравствуй, дорогой друг, - он протянул коротенькие руки свои с маленькими, показавшимися мне пастельными мелками, пальцами.

Я отшатнулся. Что-то испугало меня.

- Не бойся, - пилот, будто нехотя, улыбнулся, - это недолго.

- А: обратно? - зачем-то спросил я, в глубине души, правда, надеясь, что ничего обратного уже быть не может, что, даже если самолет и не полетит, я смогу хотя бы на миг - представить: все это... останется только во мне, она - останется...

- Обратных рейсов больше не буденьки; этот рейс последний, - и добавил после, слегка пожав плечами, - я на пенсию выхожу.

- А когда полетим?

- Слушый, чего это тэбэ надо? самолет ест, да? пилот ест, да? кресло - любое выбирай - ест, таки-да? таки ты и думаешь, что мы не летим?

- И мы уже... оторвались от земли?

- Уже; вы все давно оторвались...

- Пардон, я неточно выразился, собственно, мы - летим?

Но я задавал глупые вопросы. Я понимал, что летим давным-давно; я хотел казаться идиотом - только бы не думать; как Королева советовала Алисе: о чем-то подумать, только бы - не плакать; я задавал глупые вопросы, чтобы не думать.

Никогда не мог объяснить себе, что такое страх. Но вдруг, в таком сквозном салоне, понял, - как лист дерева, он сорвался, он - в полете, мертвый уже, живым он не мог летать.

Никогда не доверял страху, но - за запотевшим иллюминатором взвывал ветер; эхо; по полу каталась колба, задевая за ножки столиков, стульев; эхо - хрустело...

И - рассыпалось; давно ушел пилот, оставив меня в полном одиночестве.

Никогда не понимал зависти. Можно завидовать камню, что творение он природы, высокое, славное; и - он всегда раньше меня, лучше меня, но ведь камень молчит, и молчание его изнутри высасывает меня... Так, порою, зависть, внутрящая меня, вхлестывается лепестками стальными, рвет на красивые части - начинаю завидовать самому себе.

Тогда хочется убить себя. назло, чтобы некому было завидовать.

Вспарывая пространства, летит самолет...

Я сидел в ореховом кресле с высокой спинкой перед квадратным столиком, на столике красовалась с мятной испариной холодная бутыль кефира; в салон вошел (через полупрозрачную дверь) мне незнакомый высокий стройный человек в блестящей белой тройке. Глаза его были закрыты, но лица у него не было.

Незнакомец грациозно сел напротив меня, на невесть откуда взявшийся трехногий табурет.

"Почему глаза его закрыты, - думал я, - это тайна?"

Незнакомец в белом звонко откашлялся и сказал:

- Тебе будет очень больно, когда разорвутся бомбы в глазах твоих!

- А Вы тоже летите?

- Нет, Я возвращаюсь, Меня вызывают, давно вызывают, Я возвращаюсь по вызову.

- Откуда?

- Из Себя, конечно.

- Вы сами себя вызываете из себя?

- Нет.

Тогда я понят, что он врет. Никто его никуда не вызывает, он просто издевается, вероятно, надо мной.

- Меня вызывают, - повторил незнакомец и раскрыл глаза.

Я вздрогнул. Простые глаза, - стоило их закрывать! А незнакомец встал и, сказав,что ему пора, стал пробираться к выходу, это было сложно: обвалился потолок, и огромная куча золотистых черепков возвышалась на черном ковре перед дверью.

- Простите, но кто же Вы?

- Я? Я каменщик.

- Тогда возьмите, - я протянул ему циркуль, - он Вам теперь больше понадобится.

- Да? спасибо, - положив циркуль в жилетный карман, каменщик пожал мою руку, - сейчас ужасная суматоха, Я забыл представиться, Меня зовут Архитектор Вселенной.

И - вышел.

Я опять остался один. Пришли рабочие, тучные и гордые, убравши кучу черепков, разбили один иллюминатор...

Постепенно светлело.

Где-то там, внизу, словно внутри земли, вставало солнце; и меня, понимающего это, распирала страшная неизъяснимая тоска.

Почему вдруг?

Позвонили. Трубку подняв, услыхал, как воет ветер; и - говорил голос, что счет оплачен, что сейчас придет кассир и вручит мне доверенность на приобретение солнцезащитных очков.

Самолет пролетал над Средиземным морем. Из-за стены доносилась ругань двух пьяных шахматистов делящих одного желтого коня, а по столу переползала с места на место маленькая лужица вишневого варенья. Я вспомнил: в детстве я обожал вишневое варенье, мнилось мне: могу съесть один миллион тонн вишневого варенья... понял позже, что один миллион - это очень много, очень много варенья; какого черта я понял это?!

Обернулся; за соседним столиком сидела девушка.

"Кассир", - почему-то сразу подумал я и спросил:

- Скажи, сестренка, ты не местная?

- Нет...

- А, скажи мне, - я должен отвечать за все, что я сделал, или уже - все - можно не отвечать?

- А ты что-то сделал?

- Но как? мне сказали... мне обещали, что этот рейс - последний...

- Для тебя - да, для меня - совсем нет.

- А ты куда летишь?

- Я хочу родить крысу.

"Не кассир", - подумал я.

- А-а.

- Я вру.

- Спасибо, я понял.

Пока.

- Привет! - и девушка исчезла.

Тоска - самое отвратительное из человеческих состояний. Когда то, что еще чудом сохранилось там, внутри - рвется на волю - предать свое тщедушное, никому не нужное уже, тело; легкий камень - огромный, там внутри - который поглотит пространства, вспухнет одною страшною мыслью: разорваться! пусть все, что не случится... когда я искал его всю жизнь, искал его, предателя, нашел, грохнулся перед ним на колени, взмолился: возьми меня с собой, я - добрый! А он взял и - убил меня.

Но огромная (как камень?) просьба: ты не могла бы не верить в это? очень прошу.

Выпал тогда первый снег.

- Да, послушай, сестренка, - я обратился к сидящей на столиком соседним девушке, - ты местная?

- Да ведь здесь нет места.

- И как тебя зовут?

- Для тебя - Ия.

- Красивое имя; ну что, родила крысу?

- Конечно, вот, смотри.

На ладошке ее сидела, поджавши розовый хвостик, толстая зеленая крыса и смотрела на меня скверно своими голубыми глазами.

- Я нарисовал тогда твой портрет, тогда - года два назад.

- Так мы и не были тогда знакомы, хотя, уже все равно, я выхожу, дома заждались - шутка ли - почти на четыре года в другой город...

- В какой?! - почти закричал я, - в какой город?!...

- В - город? не знаю... в другой... - она пожала плечами и вышла.

- Да ты бы осталась, - пробормотал ей во след.

Вернулся пилот.

- А вот как ты думаешь, вот я полковника возил, вон он за столиком водочку пил, про фашистов рассказывал да про Ленина, да и еще мальчика вот возил тоже, смешно такой, круглый, Петенькой звать... Жаль, не правда ли?

Самолет летел в тучах, самолет знобило - дребезжал хрусталь в шкафу, а на столике предо мною лежал твой п-п-портрет.

- А я умею писать стихи.

- Это плохо. Ну, ладно, почитай мне, а я тебе за это телефон подключу.

Вытащил я из сумки два года назад отпечатанную в каком-то кооперативном издательстве свою новую поэму, пододвинул поближе микрофон и начал читать:

"Я не помню, но огромный зал рукоплескал мне: перед сценой, где я, с букетом черных ирисов в руке, выговаривал в хрипучий микрофон слова свои, стоял пустой ряд золотых, полуистлевших кресел с красивыми выгнутыми спинками; читал стихи и плакал, а слезы мои, замерзая тут же, стучали по черному деревянному пюпитру, слезы - горстями грохочущего гороха со сцены - в зал ссыпались: обрушивались: сухим треском - рассыпались; часы три с половиной часа били полночь, но слезы - рассыпались по разваливающемуся залу с какой-то немощною злостью; и пилот, удивленно топорща усы бормотал Харе-Кришна маха-мантру...

Вошедший поразил меня своими невероятными, постоянно меняющими цвета, очками; очки трепетали, взлетая и заигрывая с бликующими иллюминаторами, разноцветные птицы кидались маленькими взрывчиками из-за очков: в воздух.

- Вы - Ганс Христиан Андерсен? - спросил я, будто бы радуясь странной догадке.

- Не смейся, не переношу смеха... да и глаза болят...

- Извините.

- Нет-нет, Маленький Принц я, - и он рассмеялся звонко, потолок над ним треснул - на столики просыпались струи песка.

- Ну, как там - на планете?

- На какой планете? молодой человек, Вы хоть понимаете, с кем разговариваете Вы? мне ранить нельзя, я - добрый.

Но тогда я убил его. Да-да, не удивляйтесь, я действительно убил его и выбросил за борт; улетая навсегда, Маленький Принц сошел с ума и рассказал мне о том, что барашек умер с голоду, а розу пришлось подарить пьянице.

Валерий Яковлевич Брюсов, который никогда бы не поверил мне, не сказав ей, что, мне не поверив, все-таки смог, там, где никто другой, кроме, пожалуй, того, кто был там, где уже никогда-никогда: там, где...

Дождь почему-то шумел за иллюминаторами."

- Нелепая поэма, - медленно проговорил пилот.

- Я старался.

- Не понимаю.

В салон самолета вошли, держась за руки миссис и мистер Харгривс, не замечая никого, они прошествовали сквозь другую сторону стены салона и растаяли.

- Останься, прошу! - почти закричал я.

- Нет, ну нет, мне пора выходить, пора просыпаться, что будет с ним, если я умру - во сне...

- Да ладно тебе, не все ли равно...

- Нельзя.

- Может быть, я тоже проснусь и тогда, тогда смогу ли я? вон в ту дверь... я смогу...

- Не уйдешь, не проснешься.

- Навсегда.

Снились друг другу.

Какого черта я помню хорошо так!.."

- Нелепая поэмка! - воскликнул пилот.

Я поморщился и отвернулся.

Элэн сейла лумэнн омэнтильво!

Я старался. Не понимаю.

- Меня зовут Джокер. Я прозрачный.

- А что ты умеешь?

- Я летатель, я умею летать.

Согласившись с ним, я ввел себе морфий и уснул. Но огромные колючие жабьи подсолнухи вспучивались, пенясь; я бежал по коридору за человеком, нес который фиал с кровью, я смеялся ему во след - по квадратному коридору - во след, где лопались, пенясь, огромные жабьи подсолнухи; так навь - выявлялась из кожи моей, камень, распалившись наконец, ожил там, застонал, заворочался, а тело вес потеряло... Чувствуя себя нутром самого себя, из самого себя вырываясь наружу (вовнутрь), себя - пустого и легкого, ненасытного в ужасном желании - жить: мыльный пузырь, окаменелый от боли, пузырь! п-п-пузырь! зырь! Боялся! боялся увидеть себя таким, и - тебя такой: убил! Тогда - пузырем убил. Это объяснение в любви? Да!!

Это была девушка та, которая разбудила меня и напоила водою... из родника.

- Ты... ты, почему вдруг? что ты здесь делаешь?

- Работаю.

- Кем?

- Кассиром, я тебе счет принесла.

- Кто? - выкрикнул я, - кто платил?!

- Ты.

- Когда?

- Сейчас.

Я все понял. Понял, что хочу умереть не своей - чужой смертью, чтобы: как будто остался жить, а на самом деле уже умер. Хочу смотреть смотреть простыми глазами сквозь прозрачные своды храма на чистое небо, понимаешь, я хочу предать свою смерть; интересно, это еще можно, или поздно уже? Вот и шарик...

Хрустальный.

- Сейчас, только ты представь: какою смерть предпочитаешь умирать?

- Чужой, ведь можно умирать чужой смертью?

- Чьей именно?

- Своей, мне кажется, это вполне логично и достаточно оригинально.

- Ладно, - она вызвала пилота.

Пришел пилот; замерил мой пульс, вес, рост, количество прожитых дней и вышел в коридор за фиалом.

Тут появились двое в белых халатах. Она постучала каждого по голове резиновым молоточком и, убедившись, что оба - спят, спросила меня:

- Эти добрые люди попробуют помешать тебе ответить на наш последний вопрос, готов ли ты простить их и подарить им крах самоуверенности и смирение?

- Еще бы!

- Хорошо, - и врачей увели, и привели некого человечка с отвратительно нежным лицом.

- Вот он первый будет пытаться предать тебя; и его, сможешь ли ты простить?

- Наверно, не каждый же день можно почувствовать себя спасителем.

- Верно, но подумай хорошенько, он захочет отвезти тебя к этим двоим в белом; они не догадываются, но они - в сговоре.

- Да? - сомнение закралось в мою душу, я подошел к человечку поближе и спросил:

- Ты и вправду пожелаешь помешать мне ответить на последний вопрос?

- Да, увы, я буду, конечно же, очень торопиться, я знаю: это глупо, но ведь теперь ничего не поделаешь... а вот, может,.. возвращаясь обратно?.. как-то искупить...

- Ладно, - сказала кассир, - я проверю его после, как он из реанимации, куда он тебя отвезет, поедет.

Маленького человечка увели.

- Да, и еще: прощаешь ли ты и ту, которая любит тебя?

- Господи, ну это еще зачем?

- Ее картотека не подготовлена еще, а ведь влюбленные так неуемны...

- Ну прощаю тогда.

- Хорошо.

- А теперь, - торжественно зазвучал голос, - дай честное слово, что не покинешь этот салон раньше времени назначенного!

- Не покину...

- Прощай, - сказал голос и пропал.

- Мне тоже пора, - улыбнулась кассир, - этот рейс на сегодня заключительный, а у меня еще три твоих просьбы. Надо успеть. Но потом я вернуть - помнишь? задать последний вопрос.

- Не долго ли? я успею? не забуду? не проснусь?!

- Конечно, - казалось, она плачет, - но я хочу тебя предупредить: однажды ты наконец поймешь, что ничего не успел, что времени нет исправить... и это будет ложь; ошибок не существует; никогда.

- Но... я хотел бы ошибиться, сейчас...

- Это объяснение в любви?

- Да.

- Спасибо. Теперь осталось всего лишь две просьбы; прощай.

- Но... когда же я снова увижу тебя?

- Я сказала: никогда.

- Какая красивая реминисценция, - медленно проговорил пилот, - только грустная.

Полупрозрачная дверь растворилась с легком скрипом. В салон самолета, занесенный серосиреневым октябрьским снегом, вошел художник, посмотрел мне в глаза и изрек:

- Ты не знаешь меня, подлец!

Потом художник ушел.

И где-то играл марш.

Самолет, вероятно, разгонялся: летел все быстрее и быстрее: стремительно вдруг стал таять снег, распустились подснежники, ландыши, ирисы; после - грянул ливень. И в туманном мерцании летнего ливня вырастал город, вечнозеленым мертвым лесом - стремительно вырастал город; прошло всего несколько часов - утром: по городу забегали люди, размахивая пылающими флагами и цветами, на них осыпались хладными листьями ромбы, круги и квадраты искрящихся вечером окон, окна - исчезали, полупрозрачные, они бросались друг в друга ядовитыми лунными бликами, так - вспучивающееся солнце угрюмо танцевало безумие средь погибающих навеки камней, цветов, зверей и деревьев; праздник: город унизительно обретал прозрачность, а формы зданий, выявляясь, меркли - пропадали совсем, рассыпаясь на продрогшие искры рассвета; - самолет летел сквозь город, а в городе неистовствовал - скользкий, из легких лезвий - ливень!

- Это Вы? Вы?! - завопил я, но снег взметнулся со столиков разорванным покрывалом радужных искр; и тот, кто, так невероятно теперь оказался - здесь: неизъяснимо скорчившись улыбочкою безобразной, прошептал:

- Ну - как? ну-ну-ну: что?

Я остолбенел. Ответ, тот еще, злой, неотвратимый, сам навернулся свистящею слезою, затрепетал - как визгами брызнули стрижиными слезы:

- Трудности с жилищной проблемой!

- ?..

Там, где - время за временем: исчезало, проваливаясь в прозрачность, возникали люди мне знаками; там, где во грохочущем городе вился в лиловеющих хлынях вялых - лился из велсего неба - на опрокинутое в бури гремящие лицо города, пористое, старое (сквозь него летел самолет) - проливался я: неистовствовал ливень.

И было: коридоры квадратов, ромбов, кругов, кипящими лезвий глазами наполненные; но самолет несся сквозь боль и дома, и бульвары, минуя людей, до пробуждения неизбежно оставляя не более двух минут...

Я с нескрываемым ужасом ждал обещанного последнего вопроса, но оставалось бесконечно мало времени, но, может быть, я ответил уже?

Ты сказал свой ответ!

Да? Но что на спросила? Она простила тебя?

Она спросила? -

- Смог бы ты пожертвовать всем ради любви своей, всем, что ты создал, смог бы ты предать мечты свои - бросить их на откуп смерти; просто - отказаться?..

А что? что ты ей ответил?

- Да. Я ответил: да.

Но ведь ты не отказался.

Она спросила? -

- Смог бы ты пожертвовать любовью своей, бросить ее на откуп смерти?

И что, что ты ответил ей?

- Но она простила меня.

Ей было все равно.

- Да, я ответил. Да.

Знаю, потому и смог отказаться.

- И от любви?

И.

- Глупости, это вполне логично и весьма оригинально.

Не более двух минут, обезболенных небом, чтобы в небыль упасть, все позабыв, что не более двух минут, заставит забыть о счастье не более тех двух минут, которые бомбами грянут в скользких глазах моих...

В салон вбежал еще кто-то; он закричал обидные мне слова, он снова хотел убить меня, чтобы остаться живым, орал он, размахивая руками-круживчиками, о любви своей , о том, что ты тоже полюбила, нет! полюбила бы... Он был готов ко всему, но - кроме смерти же... Но это - исполнение третьей просьбы.

"Как в сказке, ей богу", - усмехнулся я.

Передо мною стоял пилот.

- Ну, бывай, друг, дальше один полетишь, с управлением ты уже освоился, а мне пора, я и так сильно тут задержался.

А когда захлопнулась за ним полупрозрачная дверь; чувства ли, мысли - исчезли, только одно: непреодолимо захотелось туда - на свободу.

Но самолет на чудовищной скорости несся в даль, - как же так, ведь: все уж... Ливень умер.

Но там, за иллюминаторами - небо, небо, к которому еще нельзя, хотя оно - здесь, к нему лишь привыкнуть надо, понять; почти что - во мне: дверь открыть, чтобы во что бы то ни стало не оставаться в пустом самолете, который летит, летит, летит...

Кровавым бликом вспыхнула, хлестнула по глазам, надпись упругая: "застегнуть ремни"!

Опасно! я не успею? не успею! Что-что-что-то должно случиться? что-то: что?

Как: - проснулся?

Удивительно непонятно - так вырван из сна.

Вскочил, подбежал к окну, распахнул его, улыбнулся - лучам раннего солнца, обернулся - на миг задумался: последний вопрос, - о чем это?

Заметил - лужицу вишневого варенья на столике; перехватило дыхание, захотелось плакать.

Но подошел к двери, а дверь засияла такой знакомой, такой неисполнимой здесь, на земле - прозрачностью...

Еще раз обвел взглядом опустевший салон самолета и тихо отворил дверь.

лето1991-осень1994

в оглавление
написать отзыв

Хостинг от uCoz